Леонид Кудрявцев. Первые опыты литературного творчества были предприняты в детстве. Первая публикация – 1984 год. Со второй – попал под цензуру. Сейчас вспоминает этот случай как нечто романтическое...

– К чему придралась цензура?

Совершенно глупая придирка... Тогда можно было нарваться ни за что... Вот позже, году в 1989 было серьезнее: я написал рассказ про Афганистан. Естественно, название страны не фигурировало, страна называлась Лемурией, но о чем рассказ было совершенно понятно. Кстати, в конце его были такие слова: "Нельзя вести войну за пределами своего государства так, чтобы она не пришла к тебе домой". На рассказ обратили внимание, и меня предупредили, что если это где-то будет опубликовано, то меня посадят. Через полгода те же люди позвонили и попросили издать этот рассказ. И он вошел в список десяти лучших фантастических рассказов года. Но когда его, спустя полгода, захотели поставить в другой сборник, редактору позвонили и приказали рассказ снять.

Я вообще считаю, что год восемьдесят девятый–девяностый – это единственный период, когда перестройка была. Наши чиновники тогда заметались, не зная, что им делать. Как в смерче: то вправо, то влево, то вверх, то вниз – никакой системы. А потом, спустя год–два, они поняли, что перестройка – это не страшно – то же самое, только иначе называется, и тут она фактически кончилась.

– После девяностых как вела себя цензура?

С девяностого года цензуры-то как таковой и не было уже. Там другое началось... Года с девяносто пятого началась цензура рублем. До этого мы писали то, что не нравилось чиновникам от литературы, "баловались" самиздатом. На нас пытались давить, а мы чувствовали себя "немножко героями". А потом цензуру отменили, и началась, можно так сказать, цензура рублем. Издатели решают что издавать, а что нет, на основании требований читателя, его желания покупать те или иные книги. Читатель же изменился. Прежде всего, та его часть, которая покупала серьезные, умные книги, такую возможность утратила. Это, в основном, люди в возрасте от тридцати до сорока лет. Для них стало важнее купить хлеба своим детям, просто выжить. Активно покупают книги лишь две категории читателей: богатые люди и подростки. У богатых есть свободные деньги, а подростки не обременены почти никакими обязательствами и могут себе позволить тратить деньги на развлечения. И той и другой категории нужны книги "без проблем", так называемая развлекаловка. До серьезных книг одни еще не доросли. А другим они просто не нужны. Зачем тому же бизнесмену книги "с проблемами"? Он устал на работе, у него напряженный день. Если он и будет что-то читать, вернувшись домой, то скорее простенький боевичок о похождениях слепого, косого и сопливого, или, к примеру, очередную поделку Акунина, Марининой и прочих иже с ними.

Издатели, конечно, не могли не отреагировать на такие изменения. Они и отреагировали. Хороший язык и интересные мысли отошли на второй план, на первый вышел – острый сюжет. Стали требоваться книги с острым сюжетом.

Надо сказать, что цензура рублем, на мой взгляд, лишь немногим легче общегосударственной. Правда, меня эта цензура почти не коснулась. Где-то года с девяносто второго я понял, что наработал определенный стиль и меня заинтересовал сюжет, его возможности. Однако я понимаю, что испытывали многие мои товарищи. Все вокруг тебя печатаются, причем по несколько книг в год, а ты сидишь... и вроде бы никому не нужен. Кое-кто сломался, стал гнать откровенную халтуру, и очень быстро замолчал вообще.

– Как Вы считаете, то, что цензура исчезла, это хорошо или плохо?

Дело в том, что нормальной государственной цензуры не бывает. Как-то, будучи редактором одного издательства (я устроился туда, поскольку на доходы от литературного творчества тогда прожить было невозможно), мне удалось побеседовать с цензором. Многие писатели хотели бы пообщаться с цензором, но не всем это удавалось. Кто такой цензор? Для большинства писателей – это совершенно безликий человек, который где-то там сидит, ему приносят рукописи, он их изучает и выносит приговор. Итак, я побеседовал с цензором. Мой вывод: он, конечно, не монстр – такое впечатление иногда создавалось. На самом деле все обстоит гораздо хуже. Это человек, который очень боится остаться без работы, дрожит за свое место. Он четко осознает, что это не пыльное место, где платят хорошие деньги, уважают, но понимает, что если что-то пропустит, проглядит, то его быстренько "уйдут". Поэтому он ищет криминал там, где его совершенно нет, и запрещает по первому же подозрению. Я считаю, что государственная цензура может быть только такой, она не может быть умеренной.

Если ввести хоть какие-то ограничения, это повлечет за собой печальные последствия.

В конце концов, живет же мир без цензуры. Наверное, можно байкотировать некоторые издания, запрещать определенные книги, но всеобщая цензура – это возвращение к тоталитаризму.

– Вернемся к фантастике. Период с начала девяностых по настоящее время. Как развивалось направление, происходили ли какие-то изменения?

В 1990–91 году на нашу страну хлынул вал американской фантастики, и до 1994г. печатались очень немногие из наших авторов – либо очень известные, либо знакомые с издателями. Многие хорошие вещи не издавались. Иностранных авторов было проще издавать: можно взять подстрочник и печатать на здоровье. А своим-то надо было платить... К середине девяностых читатель "наелся" западных книг, и стал буквально требовать отечественных авторов. Издатели на это отреагировали, и наши авторы стали печататься не хуже западных. К примеру, в прошлом году, в России вышло около двухсот восьмидесяти романов наших писателей-фантастов.

– Вы могли бы кого-то из современных авторов выделить?

Есть определенные двадцать имен, которые на слуху.

– Я хотела бы спросить о тех, кто действительно заслуживает внимания...

Всех могу не упомнить, но вот фамилии, которые сразу приходят на ум: Олег Дивов, Марина и Сергей Дяченко, Евгений Витковский, Андрей Лазарчук, Сергей Лукьяненко, Михаил Успенский, Владимир Васильев, Эдуард Геворкян, Далия Трускиновская, Кирилл Еськов и Евгений Лукин.

– Мне всегда казалось, что фантастика – это развлекательный, легкий жанр литературы, который не претендует на звание высокой литературы.

На самом деле, вся литература и есть фантастика. Есть такое могучее древо фантастики, которая началась еще с "Илиады" и "Одиссеи". И вот пока этот ствол развивался, от него время от времени отделялись ветви, которые назывались "любовный роман", "эпистолярный роман", "детектив", "приключенческий роман" и т. д. Эти ветви, достигнув определенной величины, останавливались в росте, переставали развиваться, а сам ствол все рос и рос. Вот сейчас, я считаю, трудно найти хорошего писателя-классика, который бы не обращался к фантастике.

– Достоевский?

Да, Достоевский менее других относится к фантастике. Но вот, например – два Толстых из трех к фантастике обращались. Причем, один из них – очень и очень. Я уже не говорю о Гоголе, Булгакове, Маркесе, Борхесе, Курте Воннегуте, Кафке и многих других.

– Т. е. фантастика – это серьезная литература, несмотря на все мои домыслы...

Конечно. Вообще, развитие литературы можно сравнить с популяцией крыс. В большинстве своем, крысы размножаются, кормят детенышей. Но всегда в этой популяции есть десять процентов, которые где-то рыщут, что-то выкапывают, чаще, чем другие попадают в капканы. На смену погибшим появляются новые... Вот это и есть фантасты. Есть "серьезная" литература, которая разрабатывает уже открытое поле, топчется на одном месте... А фантастика постоянно в поиске. Ну, вот тот же Борхес – это фантастика или нет?.. Конечно, фантастика.

Просто фантастика очень разнообразна, и именно это дает ей возможность двигать всю литературу.

– А как Вы относитесь к одному из постулатов постмодернизма о том, что создать что-то новое в наше время уже невозможно, что все сказано до нас?

Я с этим не согласен. Потому что, как я уже сказал, фантастика и занимается поиском нового, причем, вполне успешно: новых направлений, сюжетов, разрабатывает отношение к языку, форму. А постмодернизм... Я не отношусь к нему отрицательно как к направлению. Просто, на мой взгляд, сейчас постмодернизм превратился в ширму. Было несколько гениальных постмодернистов, а потом стали появляться шарлатаны, которые под постмодернизм маскируют свое неумение строить сюжет, отсутствие свежих мыслей... Чего проще? Надергал у классиков цитат и слепил свою книжку. Опять же, вроде бы приобщился к небожителям... и вот уже сам себя почувствовал небожителем, почти классиком. Хорошо и здорово. А если скажут – плагиат, так можно заявить, что ничто новое в принципе невозможно и, стало быть, стыдится нечего.

Имеет ли это отношение к литературе? Сомневаюсь.

– А как Вы сами пришли к фантастике?

Просто, фантастика является более универсальным инструментом, чем все прочие, позволяет более искусно работать, делать более интересный текст. В фантастике меньше ограничений, больше возможностей.

– Как приходит идея и сюжеты? Многие отмечают "легкость" Ваших произведений. Они легко читаются, и создается впечатление, что и пишутся они легко...

Если говорить о "Дороге миров", то каждый из рассказов переписан не менее двенадцати раз и первоначально они были раза в два больше. А сюжеты и персонажи как-то сами собой приходят. Я думал об этом. Я сравнил бы писателя с курицей, в которой сразу несколько яиц, но на разных стадиях. Также и писатель: несколько сюжетных линий, несколько персонажей, которые более или менее разработаны. Они постоянно крутятся в голове, сначала в виде хаотичных, бессвязных частей, как в калейдоскопе, а потом складывается рисунок. Вот тогда нужно садиться и писать.

Параллельные миры, звездолеты и бластеры – не более чем антураж. Любая фантастика – это то, что здесь, сейчас и с нами происходит. Ведь каждый писатель, кроме того, что он творец, еще и ремесленник. Необычные и странные несуществующие названия, имена, миры – это условия производства продукта, ремесло. Не зная этих условий, невозможно создать хорошую вещь. Ну и соответственно, наоборот, не имея таланта, зная только ремесло, невозможно написать хороший рассказ.

– Когда мы говорили о постмодернизме, Вы сказали, что отрицательно относитесь к тем, кто прикрывает свою бесталанность постмодернизмом. А как Вы относитесь к тому, что писатели, чтобы сделать свое произведение продаваемым, "спекулируют" определенными темами. Ну, например, в жанре детектива особенно популярной стала тема наркотиков.

Об этом надо говорить. Почему бы и нет? Тут та же ситуация, что и с темой секса. Родители считают, что до определенного возраста детям не нужно говорить о сексе. И вот они намеками, недомолвками пытаются рассказать своему сыну о сексе, а ему уже друзья во дворе популярно и просто все объяснили...

Я считаю, что о наркотиках надо писать, но писать предельно честно.

В свое время я столкнулся с этой темой... До кризиса мне почти заказали книгу о наркоманах. Были тогда люди, обладающие деньгами и пожелавшие вложить их в профилактику наркомании. Они устроили мне что-то вроде экскурсии в мир наркотиков. За три недели я познакомился с милиционерами, которые ловят наркоманов, с врачами, с самими наркоманами. Я читал книги, специальную литературу...Потом грянул кризис и людям с деньгами стало не до подобных проектов.

Жаль, очень жаль...

Однако за то время, пока идея еще была жива, я понял, что, во-первых, у нас ходит слишком много мифов о наркомании, и, во-вторых, люди, начавшие принимать наркотики, – это уже совсем другие люди. У них уже нет категории "друг", "родственник". Для них существуют только те люди, от которых можно получить деньги на наркотики.

И, честно говоря, я очень сомневаюсь, что можно вылечить многих. Точно так же как нельзя вылечить всех сумасшедших. Я разговаривал с врачами, которые мне сразу сказали, что, во-первых, они лечат в основном только опиатных, и, во-вторых, для того, чтобы вылечить человека, у него должен сохраниться хотя бы один "якорь", удерживающий его в реальности, – семья, работа, любимое дело. Если хотя бы один достаточно силен, то шанс есть. Если нет ни одного, то все усилия бесполезны. Именно поэтому, на мой взгляд, так тяжело справиться с подростковой наркоманией. У шестнадцати–восемнадцатилетних этих якорей еще нет.

Но говорить об этом надо. Мне кажется, что в нашей стране сейчас идет настоящая охота за детьми более или менее состоятельных родителей, часто даже за детьми родителей, у которых хоть что-то есть.

На самом деле, я не совсем понимаю многие вещи, которые сейчас делают в целях профилактики, предотвращения и т. д. Например, вот эта передача с Галаниным. Это нужная и хорошая передача, но мне кажется, что иногда они несколько романтизируют наркотики, в других случаях пытаются запугать, а на самом деле достигают обратного эффекта.

Но еще раз повторяю – профилактические передачи нужны. Вот только показывать их надо не заполночь, когда все уже спят.

– Я знаю, что у Вас три сына. Вы как-то пытаетесь их предостеречь от наркотиков?

Да, конечно, я просто вынужден принимать какие-то меры. У нас в подъезде частенько появляются шприцы. Полгода назад, тоже в нашем подъезде, какая-то наркоманка покончила с собой – выбросилась из окна. Так что я вынужден об этом говорить с детьми.

– И как Вы объясняли им, что такое наркотики?

Недостаточно сказать: "Я запрещаю!" Недостаточно даже объяснить, что это вредно. Помню, я рассказывал им о том, что есть определенные люди, которым выгодно, чтобы они начали употреблять наркотики, которые потом будут наживаться на них и обогащаться за счет их здоровья. Я в свое время сделал все, чтобы у моих детей были какие-то увлечения, чтобы они были заняты, и заняты любимым делом. Я знаю всех знакомых и друзей моих детей. И если среди них появляется кто-то, кто вызывает мои подозрения, я своих детей предупреждаю, что с ним не стоит общаться. Да они и сами уже понимают, что к чему.

– А у Вас у самого никогда не возникало желания попробовать наркотики?

Вы знаете, нет. Я понимаю, что сделав этот шаг, обратно вернуться я уже скорее всего не смогу. К примеру, я шестнадцать лет курил, а полтора года назад – бросил. За эти полтора года моя тяга к курению ничуть не уменьшилась. Если рядом со мной кто-то курит, то сигаретный дым мне по-прежнему приятен, и я осознаю, что, скорее всего, до конца жизни буду машинально замедлять шаг, проходя мимо табачных киосков. И это – всего лишь курение. С наркотиками, как я понимаю, все гораздо – гораздо хуже.

Ну и, кроме того, я не хочу меняться настолько, чтобы воспринимать мир иначе. Мне хорошо в этом мире с самим собой, какой я есть.